|
Региональные школы русской историографии - Будапешт
29-30 мая 2006 года, филфак Университета им. Лоранда Этвеша Описание | Доклады | Публикация Доклады |
Вступительное слово
докладчик:
Профессор Лонгвёрс принимал участие во всех наших международных конференциях. На этот раз он согласился обобщать важнейшие результаты нашего международного научного сотрудничества последних 8 лет. Уральская школа историографии
докладчик:
В понятие научной школы вкладывается разный смысл. Чаще всего это школа какого-то выдающегося ученого по специальной проблематике, но проходит время и его сменяют другие люди, которые решают иные проблемы, выдвинутые новой эпохой. Поэтому в долгосрочном плане чаще приходится сталкиваться с региональной школой: московской, сибирской, уральской и т. д. Региональная школа, как правило, имеет свой определенный, независимый от времени и политической, научной конъюнктуры предмет исследования. Для Урала это история региона с древнейших времен до наших дней. Конечно, здесь основаны специализированные школы: византиеведения – профессора М. Сюзюмова, политической и духовной культуры Запада – профессора Л. Кертмана, российских модернизаций – академика В. Алексеева, истории КПСС – профессора А. Бакунина, историографическая школа профессоров В. Кривоногова, О. Васьковского и др. В нашем докладе пойдет речь об уральской школе историков (без археологов и этнографов), изучающих проблемы данного региона и России в целом.
Цельной историографии Уральского региона пока не создано. Имеются только краткие очерки в «Уральской исторической энциклопедии», в специализированном издании «Историки Урала XVIII–XX вв.», где на протяжении трех веков прослежены творческие судьбы около 400 служителей Клио, связавших свою судьбу с этим краем, да небольшие историографические обзоры к обобщающим работам. Правда, существует цикл исследований уральской историографической школы, но они посвящены в основном периоду революции, гражданской войны и первым советским преобразованиям. Поэтому нам предстоит, окинув одним взором очень большой пласт исторических публикаций, обобщить результаты многолетних исследований уральцев и в связи с краткостью доклада выбрать только самое главное для данной конференции. Шотландская школа русской историографии
докладчик:
In a mostly positive review of a book on Scotland and the Slavs in 1994, Dale E. Peterson regretted the absence of any mention of ‘the timely issue of whether the Scottish enlightenment of Dugald Stewart, Adam Smith and Adam Ferguson succeeded in creating an intellectual tradition strong enough to support the current experiment in political and cultural liberalism in the post-communist Slavic nations.’ More than a decade on, this essay takes Peterson’s observation as an epigraph, adopting as its sources the major works of Smith and Ferguson. Concentrating on the study of Russian history, it will address aspects of three questions: what is the intellectual tradition of the Scottish enlightenment? how has it evolved from the eighteenth century? and what is its relevance to post-Soviet Russia? Here are three preliminary answers: 1) Arthur Herman writes of the two themes shared by the dominant works of Scottish savants in the last quarter of the eighteenth century, ‘history’ and ‘human nature’, first linked together by them as they presented man as the product of history: Our most fundamental character as human beings, they argued, even our moral character, is constantly evolving and developing, shaped by a variety of forces over which we as individuals have little or no control. We are ultimately creatures of our environment: that was the great discovery that the ‘Scottish school’, as it came to be known, brought to the modern world.
Moreover, Herman points out, the Scottish writers ‘also insisted that these changes are not arbitrary or chaotic. They rest on certain fundamental principles and discernible patterns. The study of man is ultimately a scientific study.’
2) To simplify somewhat the complex subject of the evolution of the ideas of the Scottish enlightenment, let us take the example of Marxism, beginning with what Marx himself listed as its distinctive features. In 1852, he wrote:
...no credit is due to me for discovering the existence of classes in modern society nor yet the struggle between them. Long before me bourgeois historians had described the historical development of this class struggle and bourgeois economists the economic anatomy of the classes. What I did that was new to prove: 1) that the existence of classes is only bound up with particular historic phases in the development of production 2) that the class struggle necessarily leads to the dictatorship of the proletariat 3) that this dictatorship itself only constitutes the transition to the abolition of all classes and to a classless society.
Among the ‘bourgeois historians’ and ‘bourgeois economists’ were several Scots.
Marx had more than 30 years to live after this observation, but it could be argued that the foundations of Marxism had already been laid in The Communist Manifesto of 1848. More certainly, later self-styled Marxists, notably Lenin, adapted the master’s thoughts for their own purposes in different times. Then, Stalin enunciated the principles of the hybrid ‘Marxism-Leninism’, aka ‘Stalinism’. The ideas of the Scottish enlightenment were still there, if very much in the background, and without explicit acknowledgement from either Lenin or Stalin. Arguably, too, these ideas were still alive in Scotland itself.
3) Marxism in whatever form was disestablished with the collapse of the Soviet Union in 1991. Yet it did not die, living on in the ‘formation’ versus ‘civilisation’ debate in Russia, and in other guises. Little mention was made in this debate of the Scottish Enlightenment. However, Adam Smith was almost elevated to the position previously occupied by Karl Marx while wide recognition was given to ‘civil society’, the concept first elaborated by Adam Ferguson. Yet An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations was much misunderstood, while An Essay on the History of Civil Society was for the most part neglected. Therefore, both these works deserve closer scrutiny, in their own right and in the context of the Scottish Enlightenment as a whole. Изучение источников московской эры от Русского Севера
докладчик:
I. N. SUVOROV AND THE VOLOGDA ARCHEPISCOPAL ARCHIVE
Although study of the Russian North has a long and distinguished history in Russian historiography, the history of the Vologda Archepiscopal Archive has not received its due. This paper will concentrate upon the work of Ivan Nikolaevich Suvorov (1860-1926), who, following in the footsteps of his father, Nikolai Ivanovich Suvorov (1816-1896), edited Vologodskie eparkhial’nye vedomosti where he published many texts from the seventeenth-century church archive. In 1899 Suvorov began publication of the thirteen-part Opisanie svitkov,khraniashchikhsia v Vologodskom eparkhial’nom drevnekhranilishche (Vologda, 1899-1917). After 1917, Suvorov continued to study and publish documents from this collection, although much of this work remained in manuscript form at his death in 1926. Вологда и Север
докладчик:
A CENTURY OF REAPPRAISALS: THE SEVERNYE PIS’MA AND THE “UNCOVERING” OF A VOLOGDA SCHOOL OF ICON PAINTING
The Northern manner of painting icons, in general, and the Vologda School of icon-painting, in particular, both were first recognized as distinct categories worthy of study only in the 1920s, well over a century after Russians first became interested in Early Russian icons. This interest was spurred by the post-1812 enthusiasm for the nation’s cultural heritage, which encompassed old icons whose original images were buried beneath centuries of over-paintings and varnish. By the turn of the century Ikonniki working for private collectors had developed a safe method for removing these over-layers to liberate the earliest ones. In a 1913 exhibition of these “revealed” images Russians were dazzled by their beauty, triggering a new respect for Russia’s old icons as works of art. This reevaluation led to the post-Revolutionary redefinition of Early Russian icons as “Monuments of Early Russian Painting” eligible for State-supported protection and preservation. Valuable icons from Church and privately held collections were confiscated and funneled into State museum storehouses. More icons were brought back from expeditions into provincial areas. State restoration workshops were created to evaluate, clean, mend, and study heretofore inaccessible images. Newly-trained specialists staffed these workshops which were set up in urban as well as provincial centers, including Vologda. State support, unfortunately, also came at a high price. The vast “sweep” of valuables into state storehouses resulted in physical damage, loss of provenance, and the fragmentation of regional collections. Many of the best works were siphoned off for major museum collections, and the state’s “sale of the national heritage” abroad likewise decimated provincial holdings. Changing policies had fateful consequences for art historians and restorers as well as for the objects they studied.
The case of Vologda offers new insight into the tangled history of icons as “Monuments of Early Russian Painting.” The city had long been a commercial center and cultural crossroads, a point where traders and artisans from Novgorod, Rostov, Iaroslavl’ and Moscow intersected, a pivotal point in the northern network of monasteries. In the early 1920s it was a regional collection center in the Gokhran sweep of art treasures, and the local museum had substantial holdings. Vologda curators and restorers opposed the Gostorg raid on their collection, despite the personal consequences, and pursued their studies of regional work under hardship conditions. The distinctive character of Northern icons was recognized at an early date, even if the first analyses did not differentiate among regional types and did not necessarily express high appreciation for the quality of the painting. In subsequent decades the intersecting work of restorers and students of art history has made steady progress in refining categories of analysis and identifying distinguishing elements. This paper examines historiographically the “uncovering” of a Vologda school of icon painting.
К вопросу о Московской и Петербургской школах в русской историографии периода феодализма
докладчик:
В период существования СССР господствовало представление об идеологически монолитном пространстве советской историографии, в русле которого исследователи распределялись только по проблемно-хронологическому принципу и группировались вокруг признанных научных центров. В настоящее время даже нельзя сколько-нибудь точно указать количество декларируемых в современной российской историографии региональных школ. При этом о “Петербургской” и “Московской” школах идет речь как о реалиях давно обретших всеобщее признание в науке.
В науковедении понятия школа и направления относятся к числу труднопределимых. Вопреки распространенному мнению о том, что направление описывает явление более общее, нежели школа, неопределенным остается само различие между ними. Мы можем сочувственно повторить высказывание о том, что школы относятся к числу тех явлений, «представление о важности которых значительно превышает уровень понимания их сущности» (Э.М.Мирский).
В историографической традиции четкое противопоставление Московской и Петербургской школ восходит к П.Н.Милюкову и А.Е.Преснякову и имеет в виду ситуацию 1890-х – 1910-х годов. Дискуссия о специфических отличительных чертах обоих школ в 1940-х – 1950-х годах была искусственно прервана и возобновилась в последние годы. В современных работах (Б.В.Ананьич, В.М.Панеях, В.В.Колесов) родовыми чертами московской школы считаются «большая идеологизированность», «склонность к систематизации», «пристрастие к терминологии», в то же время преимуществом петербургской считаются «уважение к факту», «приоритет источника», «высокая археографическая культура» (А.Н.Цамутали, С.В.Чирков, Е.А.Ростовцев).
Проблема сущностного различия между школами Москвы и Петербурга на современном этапе не исследована и служит предметом субъективных высказываний. Большинство историков обеих столиц признают отсутствие между ними образовательных и философско-методологических различий, сходными являются проблематика и техника исследования. Попытки выстроить «интеллектуальные генеалогии» для той или иной школы во многом носят декларативный характер. Противопоставление учеников В.О.Ключевского ученикам С.Ф.Платонова,А.С.Лаппо-Данилевского, А.А.Шахматова во втором и последующих поколениях утратило смысл по причине усвоения передовых исследовательских методик. Дискуссии с участием историков-«феодалов» Москвы и Петербурга по ряду ключевых проблем в 1960-х – 1980-х продемонстрировали, что линии противостояния не совпадают с городскими границами. Лидерские школы как формы организации науки, на наш взгляд, сегодня являются редкими исключениями, возникающими в силу причин вненаучного (административного, психосоциального) характера. Старые позиции и новые взгляды на Галицко-Волынскую Русь
докладчик:
Галицко-Волынская Русь представляет собой особую часть Киевской Руси. Она особа своим географическим положением, близостью к западным соседям и степи. Галицко-Волынская Русь представляет собой одно из скоро отделивших от Киева удельных княжеств 12-13 вв., которое после татарского нашествия 1240-1241 гг. укрепило свои западные контакты. Вследствие этого князь Даниил Романович (1205–1264) принял церковную унию с Римом, и в 1253 г. получил от римского папы королевскую корону. В 14-ом веке Галицко-Волынская Русь вошла в состав подвластных польской короне областей, вследствие чего западно-европейские влияния еще больше укрепились.
Упомянутые обстоятельства способствовали возросшему интересу историков, изучающих русскую историю. Однако, Галицко-Волынская Русь единственная часть сегодняшней Украины, которая пользуется средневековой традицией государственности. Этот факт вызывал интерес у тех, кто занимается историей Украины. Судьба и особенности Галицко-Волынской Руси всегда оценивались разнообразно. Автор стремится прослеживать позиции видных историков как прошлого (как нпр. Дашкевич, Иловайский, Грушевский, Пашуто и др.) так и нашего времени (как нпр. Котляр, Толочко, Майоров и др.); а также высказывает свою точку зрения.
Оснлвные научно-исследовательские центры "истории женщин" и гендеоных исследований на постсоветском пространстве
докладчик:
Историческая феминология, женские исследования в истории или просто «история женщин» сформировалась как направление треть века тому назад. Предпосылки ее возникновения разнообразны: от сексуальной революции начала 1960-х и движения «новых левых», поставивших под сомнение теории и ценности предшествующих поколений, до второй волны феминизма, антропологического поворота в гуманитарном знании и обновленного историко-демографического «семьеведения». Свою роль сыграли в этом процессе и Школа Анналов, и работы микро-историков (также породившие целое направление), и рост интереса к проблемам культурно-интеллектуальной истории, истории ментальностей.
Российская официальная историография позже других стран Европы признала появление нового направления. Первые работы, реконструирующие историю «молчаливого и невидимого большинства», были опубликованы в конце 1970-х – начале 1980-х гг., когда в Европе уже проводились конференции, выходили десятки книг, в том числе готовилась 5-томная «История женщин на Западе». Когда в РФ вышли первые книги феминологов (Г.А.Тишкина, О.А.Хасбулатовой, С.Г.Айвазовой, Н.Л.Пушкаревой), на Западе уже стоял вопрос об эпистемологическом тупике, создаваемом отдельными женской и мужской историями (тем более, что они не «захватывали» истории queer-идентичностей). Тогда же на Западе в науки о прошлом оказалось внесено понятие гендер, признанное весьма полезной категорией для исторического анализа.
Из своего «запаздывающего» развития, постсоветская российская наука (1985-2005) сумела извлечь преимущества, использовав результаты интеллектуального прогресса других стран. В условиях быстрого развития в РФ уже не только и не столько женских, сколько гендерных исследований в социологии, психологии, лингвистике, литературоведении, экономике, демографии, а отчасти и в искусствоведении, началась институционализация рассматриваемого направления и в науках о прошлом – отечественной и всеобщей истории, этнологии, археологии.
Отказ от марксистского единомыслия, начало эпохи гласного обсуждения социальных вопросов; возникновение демократических институтов, которые не отмахивались от «женских проблем»; заинтересованность мирового сообщества в их развитии (Первый независимый женский форум в Дубне 1991 г. спонсировался западными фондами); возникновение независимого женского движения, расширение контактов с зарубежными учеными, открытие «спецхранов», появление целого поколения образованной молодежи, освоившей работы К.Гилиган, К.Миллет, Дж. Митчелл и других корифеев либерального феминизма, на языке оригинала – все это предпосылки создания научных школ в изучении истории женщин и гендерных исследований в науках о прошлом. Благодаря им стало меняться отношение к феминизму как политическому течению, сам термин перестал быть инвективой.
Парадоксально (в этом - отличие путей институционализации исторического феминологии и гендерологии в РФ и вообще на постсоветском пространстве), но адептами нового направления стали исследовательницы не столичных университетов и институтов, не московские профессора с именем и статусом, но малоизвестные ученые из провинциальных научных центров: Иваново, Твери, Петрозаводска, Ярославля, Костромы, Харькова, позже Петербурга. Благодаря их разработкам – вначале дескриптивным, ставящим задачу дополнить существующую картину прошлого женскими именами и деяниями, а затем и аналитическим, в нашей историографии родилась «женская тема» как научная дискурсивная практика - в известной степени из духа противоречия, как ответ на унификацию половых различий, характерных для советской идеологии.
Каковы достижения российских ученых-феминологов за 20 лет существования направления? Они постарались «вернуть женщин» общим курсам истории, учебникам, научно-популярной литературе. Они сумели доказать, что существовавшее ранее знание о прошлом не является «единым и полным», что изменило ракурс исторического видения, выявив противоречие между “институционализированной” (существующей и считавшейся общей, единой) и “институционализирующейся” (женской) историями, заставив научный мир говорить о “разных историях”. От изучения традиционных социальных ролей женщины (материнства, проституции, медицинской помощи, прислужничества, родов и родовспоможения) они показали пути анализа нетрадиционных женских ролей – их участия в мире политики, дипломатии, управления во все эпохи, в разных странах. Они придали новый импульс культурно-исторической антропологии, отойдя от исследования деяний (или злодеяний) великих людей и сосредоточив внимание на тех, кто «создавал фон» для первых.
Историческая феминология своим появлением заставила и мужчин задуматься над отсутствием «их собственной истории», заставила стать видимыми и их. И хотя в нашей стране не написаны еще 'истории отцовства', 'истории мужской чести', 'истории маскулинности', все же издающийся в последнее время в Москве, в Институте этнологии и антропологии РАН, «Мужской сборник» оставляет надежду, что и этому направлению в исторических науках суждено выжить и сохраниться.
В исторической феминологии по-новому открылось значение устных источников и реконструируемой на их основе «oralhistory» (устной истории). Вместе с новым направлением пришло новое понимание темы неоплачиваемого женского труда, как и вообще введение понятия “женской работы” (рождение детей, воспитание их, труд по поддержанию в доме чистоты, приготовлению пищи, стирке, глажке, уходу за больными и немощными), бывшей всегда, во все эпохи почти незаметной или умышленно незамечаемой. История женщин оживила интерес к истории женского движения и суфражизма, что позволило «реабилитировать» феминизм как политику, в основе которой лежит принцип свободы выбора и заставило признать феминисткую идею личностного становления женщины как основы ее эмансипации и эмансипации общества от стереотипов. Женщины-историки, соотнеся свои жизненные достижения с достижениями предшественниц, приходили к феминизму, в их исследованиях «личное» стало «профессиональным», а следом и «политическим». В конечном счете, результатом рождения множества провинциальных центров женских и гендерных исследований стало пробуждение социального женского самосознания, и прежде всего у самих женщин-ученых, связавших свои творческие судьбы с изучением себя самих и статуса своих предшественниц. Регионалистика и историко-краеведение в России 1991-2005
докладчик:
Название доклада предельно точно отражает его содержание: речь пойдет о результатах, достигнутых российскими учеными в области региональной (локальной) истории за последние 15 лет — в условиях постсоветской российской действительности. Доклад развивает тему, с которой автор выступал в 2000 г. в Петербурге, на международном семинаре «Методология региональных исторических исследований: российский и зарубежный опыт», — «новые границы русской истории или мысли вслух о проблемах отечествоведения». В центре внимания настоящего доклада попытки решения усилиями академических, вузовских, региональных сообществ ученых следующих проблем: 1) языки историографии и проблема «свое» — «чужое» в российской регионалистике; 2) «пороговая несоизмеримость» «старых» и «новых» теоретико-методологических оснований в работах российских историков-краеведов и задачи преодоления «несовместимости» результатов исследований; 3) дифференциации предметных полей и дисциплинарных полномочий исторического краеведения и региональной (провинциальной) историографии, регионалистики и регионологии (провинциологии), локальной (новой локальной истории) и местной истории; 4) оценка вклада российских историков-краеведов и региональной (провинциальной) историографии в развитие интеллектуального, институционального, социокультурного пространства российской исторической науки.
Понятийно-категориальный аппарат доклада базируется на предложенном С.О. Шмидтом определении краеведения и регионалистики: «В наши дни регионология (или регионалистика) утвердилась как междисциплинарная научная и просветительская деятельность на стыке наук гуманитарного и иного профиля… Регионология – это комплекс более широких (и в тоже время менее конкретизированных) знаний, чем краеведение, включающих современное состояние региона и сферу политологии… Под краеведением понимают не только науку, изучающую развитие и современное состояние конкретных региональных сообществ и территорий, но и научно-популяризаторскую и просветительскую работу определенной тематики: о прошлом и настоящем какого-либо края (обычно своего родного – «малой родины») и его памятников. Объектом интереса краеведа может быть местность разного пространственного масштаба и культурно-исторического значения…». В краеведческой работе «объединяются по интересам люди разного возраста, разного социокультурного статуса, разного уровня специальной (научной) подготовки».
Почему именно такой подход избран автором доклада для освещения 15-летней истории постсоветской научной историко-краеведческой работы? Это, на наш взгляд, наиболее продуктивный путь изучения истории научной мысли, становления и развития системы научных знаний, позволяющий выявить и осмыслить культурно-цивилизационные ценности, фундаментальные основания науки. Сложность такого подхода сопряжена с проблемой адекватной оценки «уровней специальной (научной) подготовки» участников научного процесса и историографического дискурса, историков-профессионалов и не профессиональных историков через авторский «текст—источник» или личностный «уровень» и «интер—текст» культуры эпохи, «уровень» ценностно-смыслового единства восприятия и объективации предмета исторического, источниковедческого и историографического исследования региональной истории различными по форме и типу организации сообществами историков. Историография кооперативного движения в Азиатской России (первое столетие)
докладчик:
Почти столетие в дореволюционной России звучал набатом лозунг «В единении – сила!». Столь короткий и ёмкий призыв был обращён к тем, кто желал связать судьбу с кооперацией. Насколько эта связь оказалась результативной в отдельно взятом регионе можно проследить на примере азиатской части России, в данном случае имеется в виду территория Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока.
Громадный регион страны 60-й параллели северной широты, то есть географической зоны, мало пригодной для «нормальной жизни» и деятельности людей, представлял важное экономическое звено в империи. Каждое столетие оставило свой след в его преобразующемся облике. В стране периодически проводились реформы, незавершённость которых выражалась в пресловутых пережитках феодализма, оказывалась для значительной части проблемной. В результате в пути не задерживались кризисные явления, сказывавшиеся на уровне жизни населения. Они красноречиво свидетельствовали о ситуации и неудачах в проводимой политике и порождали необходимость поиска выхода из заколдованного круга.
Одной из манящих альтернатив представлялась идея кооперации населения в торгово-производственных структурах. Её зарождение и развитие в стране прошло в своеобразных условиях: сначала совпав с отменой крепостного права, а затем – с проведением столыпинской реформы. Итоговая величина оказалась результативной. Потому, даже сейчас исследователи обращают внимание на данную модель, считая её возможным вариантом выхода из периодически возникающего кризисного положения в экономическом секторе.
Процесс кооперации в России фактически начался после того, когда остались позади сомнения по поводу этого явления в Европе. Опустив все перипетии, отметим только, что во второй половине Х1Х в. в западносибирском животноводческом секторе произошли кардинальные изменения – началась специализация по производству сливочного масла. Основные усилия нового подхода к исконно старым проблемам были связаны с улучшением способов ведения хозяйства. Эта установка фиксировала изменение отношения не только к одному виду деятельности, а затрагивала все проблемы в комплексе. Новаторские технологии отразились существенно на рыночных отношениях. Всё в совокупности повлияло на зарождение новых форм трудовой деятельности, эквивалент которой представляла маслодельная кооперация. В 1913 г. вывоз продуктов обеспечивал региону 637 млн.руб., из которых 87 млн. руб.(11,3%) приносило маслоделие. При этом оно превышало стоимость продукции угольной промышленности в 8 раз, золотопромышленности в 4 раза и мукомолья в 1,5 раза. Маслодельная кооперация развивалась благополучно в мирный период жизни страны.
Другие виды кооперативной деятельности были связаны с созданием потребительской и кредитной кооперации. Эти виды кооперативов наоборот наибольших результатов достигли в годы первой мировой войны. До начала войны кооперация занимала скромное место в экономической жизни. Общее количество кооперативов, по сравнению с численностью населения и величиной пространства, не было ошеломляющим. С началом военных действий ситуация изменилась кардинально. Её результаты проявились в самые сжатые сроки. Она создала возможность втягивания огромной массы мелких крестьянских хозяйств в рыночную экономику. Война шквальным ветром пронеслась по российским просторам. На кооперацию выпала огромная и ответственная задача борьбы с экономической разрухой и спекуляцией. Трудно представить выход населения громадного региона из тяжёлого положения, если бы не существовало потребительской, кредитной и маслодельной кооперации. Именно кооперация внесла реальный вклад в сохранение множества человеческих жизней, а также в поддержку культурного уровня населения.
Соответственно явлению и масштабу кооперации появлялась информация о ней. Поначалу перо оттачивали практики и путешественники. Потом появились публикации исследователей. В результате сбора драгоценных жемчужин и нанизывания их на научную нить рождается вполне определённое представление не только о спектре тех актуальных проблем, но и психологии общества в отношении новых параметров жизни. Кооперативное движение, перешагнув через Уральские горы, превратилось в стихийный шквал, стремительно пронёсшийся по необъятным просторам азиатской России. Он вовлёк в водоворот событий мощный социально-экономический и культурный потенциал, и в период расцвета вдребезги разбился о рифы, возникшие на его пути в бурные годы смены политической власти.
Многие сюжеты из деятельности кооперации, чаще всего по политическим мотивам, не вписывались в гладкоструившуюся мысль на бумаге. Исследователи преимущественно заостряли внимание на тех проблемах, которые импонировали власти. И. как повелось в нашей исторической действительности, колоритные дела предшественников потомки окрашивали в тёмный колер. В многочисленных свидетельствах современников-очевидцев можно найти немало заинтересованных трактовок проблемы.
Современные исследования по истории казачества на Юге России
докладчик:
Казачество сыграло исключительно важную роль в истории России, особенно в южном регионе, где к началу ХХ в. сформировались Донское, Кубанское, Терское, Астраханское войска. До революции 1917 г. история казачества довольно активно разрабатывалась в российской историографии, затем на несколько десятилетий наступила пауза, вызванная идеологическим запретом на специальные исследования проблем истории казачества. Первые работы, в которых затрагивались проблемы истории казачества, появились в период оттепели конца 50-нач 60-х годов ХХ в. Имеются ввиду исследования А.П.Пронштейна,А.И.Козлова из Ростова-на-Дону, В.Н.Ратушняка, В.Е.Щетнева из Краснодара, Л.И.Футорянского из Оренбурга. Первый форум казаковедов смог собраться в 1980 г. в Карачаево-Черкесском НИИ в г. Черкесске, но его материалы с большим трудом удалось опубликовать только в 1984 г.
Развал СССР, формирование новых государственных границ России, появление и развитие движения за возрождение казачества актуализировали широкий спектр проблем изучения казачьего прошлого. Были сняты прежние идеологические запреты, открыты ранее засекреченные фонды архивов и библиотек, что создало чрезвычайно благоприятные условия для возрождения казаковедения в России, прежде всего на юге страны. Однако, историческая наука, как отечественная, так и зарубежная, оказалась не готова в полной мере ответить на вызовы времени. Массовое переиздание дореволюционных и эмигрантских материалов по истории казачества не столько восполнило пробелы в отечественной историографии, сколько привело к возрождению давно устаревших схем и догм, что в немалой степени запутало широкую общественность в стране и породило крайние оценки перспектив казачьего движения. Прошло 15 лет прежде чем на юге России сложилось несколько научных школ:
донского казаковедения - в Ростове-на-Дону и Новочеркасске; кубанского - в Краснодаре, Армавире, Майкопе, Новороссийске; терского - в Ставрополе, Пятигорске, Черкесске; верхнедонского, волжского - в Волгограде, Урюпинске; астраханского - в Астрахани. Эти школы объединили несколько десятков исследователей. Ежегодно проводятся международные конференции по истории казачества в Ростове-на-Дону, в Краснодарском крае. Новым шагом в в развитии научных исследований явилось создание в 2005 г. в Южном научном центре РАН лаборатории региональной истории и казачества, которая поставила цель координации научных исследований по казаковедению.
Хорошо известно, что на протяжении более чем пятивековой истории казачество Юга России прошло несколько основных этапов в своем развитии, выделение которых определяется сменами хозяйственного уклада: 1) зарождения в конце XIV- начале XV вв.; 2) становления в начале XVI- начале XVIII вв.; 3) огосударствления в XVIII в. - 60-х XIX вв.; 4) расказачивания в 70-х годах XIX в. -30-х годах ХХ в. С середины ХХ ст. начался пятый период - возрождения казачества, который характеризуется, с одной стороны, поисками государственной властью твердой социально-политической опоры на Юге России, коей на протяжении многих веков было прежнее казачество, с другой - развитием в бывших казачьих областях с конца 80-х годов ХХ в. социально и политически неоднородного движения за воссоздание казачества под лозунгами восстановления экономической, социальной и этнокультурной справедливости. Причем и государственные власти и различные казачьи организации предлагают воссоздавать казачество по довольно смут но представляемым моделям прошлого с весьма туманными перспективами их существования в условиях Новой России.
Анализ современной историографии показывает, что она по-прежнему далека от запросов времени. Открытие ранее засекреченных архивных фондов привело к тому, что наиболее активно в последние 15 лет разрабатывалась проблемы казачьей культуры в XIX-XX вв., участия казаков в гражданской войне и 'расказачивания' в первые годы Советской власти.
Определенные продвижения были достигнуты в исследовании проблемы происхождения казачества, истории вольных казачьих сообществ на юге страны. Изучение такого явления как 'показачивания' населения России, социально-экономическая история казачьих областей XVIII-XIX вв., участие казачьих формирований в Великой Отечественной войне и Сталинский опыт возрождения казачества пока остаются в тени. Между тем именно разработка этих проблем, на наш взгляд, позволила бы скрыть реальный модернизационный потенциал современного казачьего движения в России и помогла бы власти принять реальные решения в отношении этого движения. Сигмунд Герберштеин в российской историографии
докладчик:
Сигизмунд Герберштейн – один самых результативных дипломатов дома Габсбургов первой половины XVI века. Однако, в настоящее время он известен в первую очередь как автор знаменитых «Записок о Московии». Этот важнейший по истории Российского государства источник неоднократно являлся предметом специального научного изучения у российских историков. В моем сообщении я намерена осветить те темы сочинения Герберштейна, которые оказались интересным для российских историков. Основные концепции раскола в русской церкви
докладчик:
The Boyar Dum under the Early Romanovs. Old Problems and New Approaches
докладчик:
Доклад прозвучал на английском языке.
The paper does not intend be an all-embracing treatment of the Boyar Duma’s historiography in the period between 1613-1682; it aims to focus on some recent approaches instead which are thought to be fruitful in the understanding of the boyars’ role and the place of the duma in Muscovite ideology. The selection of authors from Russian and English language literature is admittedly highly subjective which reflects not only my interests but also the shortcomings of my knowledge on the topic.
Having given a cursory review of some approaches considered relevant, I move “back to the sources” and try to argue that besides the ecclesiastical conception, i.e. the idea of a religious harmony between the tsar and the boyars, there existed a prikaz view on their relation which was more secular in its perception. Besides Kotoshikhin, whose name the historian will certainly recall immediately, it is worth concentrating on other sources such as the oath of allegiance of 1626/1627. This oath, for instance, gives an idea how the advice-giving activity of the boyars was conceived and what the contemporary meaning of the duma was. References to gosudarstvo in the oath or by Kotosikhin underline the importance of sources connected with the chanceries in the study of the Boyar Duma. Историография славянофильства
докладчик:
Чтобы говорить об историографии славянофильства, прежде всего надо определить понятия «славянофил» и «славянофильство». Эти термины употреблялись (и злоупотреблялись) в довольно разных значениях, иногда в очень неопределенной форме. Время от времени они появляются и в современных публицистических дебатах.
Понятие «славянофил» (как отрицательное прозвище) появилось в начале 19-ого века в спорах о литературном языке, в смысле «любителя церковно-славянского языка» и с тех пор многие мыслители, публицисты, писатели, историки были названы этим именем, и некоторые иногда и сами причисляли себя к «славянофилам», как например В. Ф. Одоевский или Кюхельбекер в 1820-х годах. Этим прозвищем и воспользовались Белинский и другие публицисты в первой половине 1840-х годов, и этим неопределенным именем они называли некоторых, в основном московских мыслителей, публицистов, историков, которые им казались более-менее единой группой. Этот круг охватил и тесно взаимосвязанный кружок мыслителей, писателей и публицистов, главные лица которого были И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. С. Аксаков и Ю. Ф. Самарин. Они сами себя славянофилами не называли. Их тесная интеллектуальная общность и особенность была замечена такими внешними наблюдателями и оппонентами, как например Герцен и Чернышевский. Чернышевский позже назвал представителей этого узкого кружка „истинными славянофилами”. Хронологические рамки творчества этого кружка „истинных славянофилов” четко вырисовываются: впервые основные, только им свойственные мысли появляются в трудах 1838-39 гг., а протагонисты этого кружка (И. Киреевский, А. Хомяков, К. Аксаков) умерли в 1856–60 гг. Их смерть как раз совпала с завершением эпохи Николая I-ого и с наступлением совсем нового периода, периода реформ Александра II-ого, важным элементом которого была бóльшая свобода слова и печати, которая почти совсем отсуствовала в предыдущем периоде. Основное обстоятельство творчества «истинных славянофилов», которое во многом определило позднейшее восприятие их творчества, это то, что они создавали свои труды в условиях строжайшей цензуры, многие их работы остались неопубликованными или публиковались заграницей, или же появились в малотиражных журналах и сборниках. Об идейном мире «истинного славянофильства» совсем иную картину можем составить мы, имея при себе все тексты (они в основном изданы), и иную могли составить современники. Со смертью основных протагонистов и с наступлением новой эпохи весь ретроспективно-утопический идейный мир „истинных славянофилов” стал чем-то законченным, мгновенно отошел в далекое прошлое вместе с их абстрактной идеалистической методологией, не смотря на то, что теперь уже, в условиях расширенной свободы слова и печати, появились первые собрания сочинений представителей этого круга мыслителей (А. С. Хомяков: Собрание соч., т. 1., 1861; И. Киреевский: Полное собрание соч. тт. 1–2, 1861; К. Аксаков: Полное собрание соч., т., 1., 1861).
С тех пор замечается двоякость в употреблении слова „славянофил”: с одной стороны этим термином обозначали и обозначают узкий и четко ограниченный кружок, определяющие личности которого были И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, К. С. Аксаков, с другой, это выражение использовали и используют в расплывчатом и неопределенном смысле, обозначая некоторый круг идей и личностей, противостоящих тоже ближе неопределенному «западничеству» и «прогрессу».
C этого времени, с начала 1860-х годов, «спор западников и славянофилов» в 1840-50-х годах стал неотъемлемой частью российской интеллектуальной традиции и истории, некоей точки отправления, и выражение «славянофильство», «славянофил» прочно вошли в обиход, несмотря на то, что сами, уже более-менее доступные труды «истинных славянофилов» (некоторые работы Хомякова не могли печататься в России по цензурным соображениям) в бурной интеллектуальной жизни того времени особого интереса не вызывали, и текстуально были мало знакомы. С этого времени, т. е. примерно с начала 1860-х годов берет свое начало «историография» славянофильства. В докладе планируется проследить ее главные этапы и тенденции до наших дней. Такой анализ не является самоцелью, так как может осветить некоторые важные аспекты русской интеллектуальной истории. Исследования "Восточного вопроса" и "Балканской проблемы" в русской/советской историографии
докладчик:
Региональность и укладность в крестьянских хозяйствах по определенным статистическим данным (1861-1914)
докладчик:
Концепция аграрной эволюции российского крестьянства в последние десятилетия развивалась. В начале ХХ-ого века было определено, что как в хозяйствах помещиков, так и в крестьянских хозяйствах (вне и внутри общин) капиталистическое развитие стало неповоратимо. Но в аграрной историографии были разные предположения о пропорции феодально-крепостнических остатков и новых капиталистических явлений в эпоху российского империализма. По Анфимову, в российской деревне до первой мировой войны оставались феодальные пережитки. К.Н.Тарновский считал,
что развитие помещичьих латифундий не было прямолинейной капиталистической эволюцией.11 По его мнению укрепилась и полуфеодальная эксплуатация крестьян. По вышеупомянутым причинам возросла общественная борьба крестьян.12 Из-за низкой производительности крестьянских хозяйств и в интересах высших деревенских слоев и российского господствующего сословия в 1906 году премьер П.А.Столыпин приступил к проведению аграрной реформы, направленной к ликвидации общины и созданию хуторских и отрубных частновладельческих хозяйств. Вопреки появлению множества новых произведений, до сих пор мнения специалистов об этой реформе разделяются.13Однако статистические факты показывают ограничения и даже провал реформы Столыпина. Анфимов дока
зал и то, что на повороте ХIХ - ХХ веков пропорция помещиков в землевладении не уменьшилась. Между 1906 и 1913 годами помещиками было куплено около трех тысяч десятин проданных земель.14
Российские историки по-разному оценивают соотношение капиталистических и полуфеодальных общественно-экономических элементов в аграрной сфере и влияние их на процесс формирования всероссийского аграрного рынка.15 Видно, что здесь говорится о важном вопросе экономических, общественных и политических отношений в истории российского крестьянства.
Исследования консервативизма и крайне правой в русской историографии после смены режима
докладчик:
Проблема овладения Байкальским краем в советском историческом сибиреведении в 1930-1960-ых гг.
докладчик:
Становление и действие механизма партийного управления исторической наукой в отношении к регионам СССР на примере Бурятии.
|
