|
Новые направления и результаты в международных исследованиях по русистике - Будапешт
17-18 мая 2004 г. Описание | Доклады | Публикация Доклады |
Венгерская русистика в десятилетие смены режима
докладчик:
1990-е годы, получившие в восточноевропейском регионе название десятилетия смены режима, знаменуют собой новый, быть может, переходный период в исторической науке всего мира. Это уже эпоха постмодернизма, а также усилий ученых-историков по разрешению проблем, поставленных постмодернистской наукой. Одно представляется несомненным: старые ценности оказались под вопросом, а формулирование новых - как в жизни вообще, так и в исторической науке, - дошло пока только до перечесления различных тревог и опасений. Однако вряд ли можно спорить с тем, что указанное десятилетие резко всколыхнуло застоялую воду исторической науки.
Эта общая оценка справедлива и в отношении исторической русистики, однако с существенными оговорками. В работах по российской истории крупные нарративы сохранили свои позиции и во многом сохраняют их по сей день. Это в значительной степени связано с сильной пропитанностью советской исторической науки политическими и идеологическими мотивами: после смены режима некоторые историки считали своей основной задачей смену оценочных знаков, таким образом, крупные повествования сохранили сврю роль, но теперь они были снабжены другой терминологией и историко-философской амуницией. Однако на рубеже тысячелетий и в российской исторической науке распространились популярные среди постмодернистов жанры и методы или, по крайней мере, окреп скептицизм, побудивший российских русистов искать новые пути. В этом отношении достаточно сильным было влияние англосаксонской русистики, которая уже гораздо раньше адаптировала модные направления мировой исторической науки.
В сложившейся ситуации венгерская историография, несомненно, относится к числу традиционных научных школ. В ней и в прошедшее десятилетие сохранили свое доминирующее положение привычные историографические направления - история государства и политическая история, базирующиеся на восходящих в конечном итоге к Ранке методах критики источников. В этом отношении венгерская историческая наука характеризуется более чем вековой преемственностью, которую не смог оттеснить на задний план даже называемый марксистским исторический подход. Венгерская историография никогда не была так пронизана политикой и идеологией, как советская, и относительно быстро справилась и с другой детской болезнью восточноевропейской науки, с национализмом, поэтому венгерским ученым не пришлось менять свои оценки на противоположные.
Проследив эволюцию венгерской русистики за последние более чем десять лет, можно сказать, что она не заразилась постмодернистским скептицизмом. Напротив, открытие доступа к российским архивам и распад советской исторической науки бросили ей новый вызов. Ее представители занимаются своими исследованиями в соответствии с канонизированными правилами профессии историка, продолжая традиции критики источников и исторической наррации и стремясь найти в историческом процессе причинно-следственные связи и закономерности. На венгерскую русистику пока не оказали влияния новые жанры и методы эпохи постмодернизма. Возможно, венгерская русистика перепрыгнет период кризиса профессии историка (это соответствовало бы и главной тенденции рпзвития международной русистики), но несомненно, что достижение более высокого уровня станет возможным только посредством расширения круга традиционных научных жанров и методов. Повседневность в российской историографии: состояние, тенденции и перспективы
докладчик:
История повседневности в современной российской историографии становится одним из самых важных направлений в развитии науки. Вообще, история изучения повседневности, точнее бытовой культуры в предшествововавшей историографии присутствовала и представлена яркими именами. Можно вспомнить книги историков дореволюционной России Ивана Забелина и Николая Костомарова[i], а в советское время книгу Б.А.Романова. «Люди и нравы Древней Руси: историко-бытовые очерки XI-XII вв.” Особую роль в историографии сыграла книга Михаила Бахтина о смеховой карнавальной культуре средневековья. Заметную роль в становлении рассматриваемого историографического направления с 1960-х гг. имели работы тартусской школы семиотики, в особенности «Беседы о русской культуре» Ю.М.Лотмана[ii], а также исследования А.Я.Гуревича и Ю.Л.Бессмертного и их школ по истории средневековой ментальности, умонастроения. Появление этого направления относится в целом к 1970-м гг.
Эти работы не прошли мимо внимания квалифицированных историков. Но все-таки, когда идет речь о развитии историографии, нужно отметить, что история повседневности - новое направление, дитя новейшего времени. Ее истоки – в глубоком кризисе марксистской историософии, социологии, философии марксизма вообще. Ряд историографов вообще высказывают небезосновательное суждение, что история повседневности – это противоядие, форма борьбы со схемами марксистской и иной системной трактовкой истории. Действительно, история повседневности не имеет своей теории, главном образом она отвергает марксистскую теорию, теорию истории вообще, и в частности теорию модернизации общества, стадий экономического роста. Точно известно, что в Германии, где за последнее десятилетие история повседневности стала одной из преобладающих направлений историографии, истоком ее процветания стало сокрушительное падение т.н. «социалистического лагеря» и всей идеологии его существования в свете поразительной картины стремления простых людей выжить, найти новую нишу при обрушении здания социализма.
[i] Забелин И.Е. Домашний быт русских царей XVI и XVII столетиях. М., 2000 (переиздание); Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравово великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М., 1992 (переиздание)
[ii] Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994
Новые размышления о старой проблеме: Россия и Европа
докладчик:
В течение ста семидесяти лет, протекших с тех пор, как Петр Чаадаев впервые четко поставил вопрос об отношении России и Европы, как центральный для определения самобытности России в рамках мировой истории, характер этой проблемы менялся вместе с изменением общей ситуации в мире и с эволюцией как самой России, так и Европы, но она никогда не теряла своего значения и является существенной и в наши дни.
Это далеко не абстрактный вопрос, поскольку каждый раз «европейский дискурс» служил России для ее самоидентификации, для интерпретации собственного прошлого и для перспектив на будущее. Сопоставлять Россию и Европу всегда непросто, потому что исторический анализ здесь тесно переплетается с философской рефлексией и политическими воззрениями, когда проводится с российской стороны, и то же самое происходит, когда эта проблема ставится европейцами. Раз и навсегда этого вопроса не решить, но можно и нужно пытаться сформулировать как можно яснее смысл данного соотношения, расчленяя его на составные элементы, а не оставляя в декларативной неопределенности.
Во-первых, следует уточнить, что это проблема исторического характера, по-разному предстающая во времени и являющая разные аспекты, поскольку с течением времени меняются самые члены сравнения – Россия и Европа. Остановимся вкратце на этом последнем моменте, имеющем значение предпосылки. Понятие «Россия» довольно расплывчатое и отражает четыре исторические ситуации: Московское царство, Империю петербургского периода, Советский Союз и Российскую Федерацию. В свою очередь каждому из этих воплощений России соответствует внутренняя периодизация, помимо того, что в каждом из них то, что зовется «Россия», есть часть, хотя и преобладающая, многоэтнического и многонационального образования. То же самое справедливо и в отношении понятия «Европа», становление и определение которой еще более сложно, тем более что в отличие от России, сложившейся как государственное образование, Европа только недавно встала на путь политического объединения, а в течение многих столетий представляла собою множество национальных государств, к тому же друг с другом враждовавших. Кроме того, под «Европой» понимается западная и центральная часть Старого света, совершенно автономно и своеобразно продолжившегося в Соединенных Штатах Америки, так что понятие «Европа» смешивается с понятием «Запад», определение которого также непросто или по крайней мере неоднозначно. Muscovite Diplomacy with the States of the Orient
докладчик:
Доклад прозвучал на английском языке: 'Дипломатические связы между Московией и восточными государствами'
Muscovite Diplomacy with the States of the Orient
In my paper I endavoured to give a brief outline of the diplomacy of Muscovite Russia with the states of the Orient in the period 1480-1680. During these two hundred years Muscovy, a local power of Eastern Europe became a huge Eurasian great power. Moscow’s success, in addition to its undisputed military power, was in no small measure due to its sensible diplomacy. In the official institution of Muscovite diplomacy, in the Posol’skii prikaz, documents, by the tens of thousands, were produced, preserved and handed down to posterity. This invaluable archival material, only a small part of which has hitherto been published, still yields innuberable data for writing and rewriting history of Russia and the adjacent states, among others those of the Orient. It is therefore an eminent task of Russian and international research, present and coming generations as well, to go on with publishing this material and make at least a part of it accessible to scholarly research. Following the Threads: The Preservation, Restoration, and Identification of Muscovite Art Needlework
докладчик:
Доклад прозвучал на английском языке.
Art needlework, in both ornamental and iconographic (litsevoe) form, flourished in Muscovite Rus’. As in the medieval West, needlework was seen as a branch of the fine arts rather than being relegated to minor arts or arts and crafts, as has more generally been the case in modern times. The surviving Muscovite examples are almost exclusively the products of specialized workshops associated with the Kremlin, with monastic institutions, and with household ateliers headed by elite women from such prominent families as the Staritskie and Stroganovs. They used iconographic needlework primarily in producing items for ceremonial church use, but artistic needlework also found widespread application in military banners, ceremonial trappings for horses, elegant collars for the tsars, decorative bands for elaborate court costumes, and iconostases for use at home and on the road.
Muscovite needlework became a focus of scholarly study in the late 19th and early 20th centuries as part of the larger process of renewed interest in Russian national culture that led to the rediscovery of icons and Muscovite architecture, support for Russian handicraft industries, and more general national self-consciousness. Newly-established museums often included textiles in their exhibits, and private enthusiasts collected them. Those trying to study early needlework carefully, however, frequently encountered limitations on access to items in church and monastic sacristies. Despite the difficulties, the first publications dealing with early needlework appeared. With a few exceptions these were descriptive accounts, not efforts to assess needlework within the context of early Russian culture, but they contributed to gaining wider acceptance for needlework as an art form worthy of study.
After the Bolshevik Revolution there was a nationalization of church, monastic, and private collections. One strain of revolutionary thought focused on the need to preserve the national heritage for the edification of the public. Specialists working with the Museum Sector of the Commissariat of Enlightenment and with Grabar’s Central Restoration Workshops laid the foundations for scientific study of needlework, established fundamental principles for preservation and exhibition of textiles, determined acceptable methodologies, began the process of attribution, and undertook a series of major restoration projects. Publications from the 1920s also provide detailed analysis of early needlework techniques, preserving knowledge of practices that had been handed down from one generation of stitchers to another and that would have been lost without these studies, as another post-Revolutionary outlook gained ascendancy.
Not all of the leadership saw preservation, restoration, and educational programs as the best contribution the national cultural heritage could make to the emerging new Soviet world. To some the wealth of art represented a source of much-needed cash. At the same time, the valuable items belonging to the church became a target of ideological as well as financial attack. The confiscation of church valuables began in the spring of 1922 and continued for eighteen months. The giant sweep picked up silver and gold plate, icons and their embellished covers, vestments and altar cloths decorated with gold and silver threads and pearls. In general religious objects were not seen as having great sale potential; the discussion centered on whether they were historically important enough for a museum collection or should be melted down. Stalin’s “revolution from above” marked the triumph of the second approach. From the late 1920s into the 1930s many restoration and preservation specialists lost their jobs, often in connection with the “class origins” campaign, and the less fortunate were sent to the camps. Those remaining did their best, but soon the upheavals of World War II led to further losses.
In the post-war decades restorers took up the work where it had broken off. New preservation techniques were developed and adopted. Museum textiles belong to the monuments of art most fragile and sensitive to changes in temperature and humidity, ultraviolet rays, and pollution, and they are extremely vulnerable to biological destruction (from mold, bacteria, insects). Currently the task of the restorer is seen as preventing further destruction, delaying the natural aging process, and removing the damage done by use. Thus each item needs careful individual scrutiny to select techniques suited to its fiber, amount of deterioration, the type of dye used, the nature of the visible dirt and damage. Many masterpieces have been restored and exhibited, increasing public appreciation for the stitcher’s art. New techniques have also resulted in the “undoing” of some of the efforts of earlier restorers. The most fascinating aspect of recent studies has been the work of the “thread detectives,” specialists who have combined their knowledge of art history, technique, and materials with examination of historical sources to determine the attribution of needlework masterpieces, often works whose provenance was lost and whose original appearance was significantly altered by subsequent “renewals” over the centuries.
Study of Russian art needlework has also found a focus outside of Russia, yet another consequence of the upheavals of war and revolution. In the 1920s needlework was often stripped of its pearls and precious stones, and then burned to recover the metal content of the thread. But in an ironic twist the selling off of the national heritage in the 1930s resulted in the preservation of textiles that otherwise might have been lost, since art needlework was among the items offered for sale to foreigners at the commission shops. The Hillwood Museum in Washington, D.C., houses the collection begun by Mrs. Marjorie Post, subsequently expanded by the donation of Madame Rosso’s collection and later additions. The St. Louis Art Museum has a collection of Russian ecclesiastical embroidery purchased in Ukraine. And a part of N. L. Shabel’skaia’s enormous collection eventually found a home at the Brooklyn Art Museum. Foreign shores thus offered protection in the 1940s that Russia could not, and Russian art needlework in the United States is now beginning to receive serious study.
|
